"Мы как в лукошке там жили", - так сказал один старик о мире Лундоги.- Лес валить - не хлеб растить, - добавлял другой, наблюдая за тем, как понятия зоны и лесопункта подминали деревни под сетку своих незатейливых категорий.Эта книга о памяти подлинной жизни - только написанная не из-под глыб, а из-под лесоповала. Книга и грустная и весёлая, трагическая и радостная, резкая до грубости и весьма деликатная. Вы похожей не читали. В сказках и былях Лундоги жанры плавно перетекают друг в друга: от идиллии к весёлой антиутопии, от мрачной сказки к поэтическому очерку, от точных воспоминаний к сюрреалистичным грёзам и наблюдениям.Автор книги всегда считал себя скорее крестьянином, чем писателем. Собрание его рассказов - домашнее, семейное; но их смогут принять близко к сердцу многие - те, кто когда-нибудь начнёт ощущать Россию как своё разорённое, но законное и драгоценное наследство.
"My kak v lukoshke tam zhili", - tak skazal odin starik o mire Lundogi.- Les valit - ne khleb rastit, - dobavljal drugoj, nabljudaja za tem, kak ponjatija zony i lesopunkta podminali derevni pod setku svoikh nezatejlivykh kategorij.Eta kniga o pamjati podlinnoj zhizni - tolko napisannaja ne iz-pod glyb, a iz-pod lesopovala. Kniga i grustnaja i vesjolaja, tragicheskaja i radostnaja, rezkaja do grubosti i vesma delikatnaja. Vy pokhozhej ne chitali. V skazkakh i byljakh Lundogi zhanry plavno peretekajut drug v druga: ot idillii k vesjoloj antiutopii, ot mrachnoj skazki k poeticheskomu ocherku, ot tochnykh vospominanij k sjurrealistichnym grjozam i nabljudenijam.Avtor knigi vsegda schital sebja skoree krestjaninom, chem pisatelem. Sobranie ego rasskazov - domashnee, semejnoe; no ikh smogut prinjat blizko k serdtsu mnogie - te, kto kogda-nibud nachnjot oschuschat Rossiju kak svojo razorjonnoe, no zakonnoe i dragotsennoe nasledstvo.
