Сочинения Юза Алешковского долгое время, вплоть до середины 90-х, издавались небольшими тиражами только за рубежом. И это драматично и смешно, как и сама его проза, - ведь она (так же, как произведения Зощенко и Вен. Ерофеева) предназначена скорее для 'внутреннего употребления'. Там, где русской человек будет хохотать или чуть не плакать, американец или европеец лишь снова отметит свою неспособность понять 'этот загадочный народ'. Герои Алешковского - работяги, мудрецы и стихийные философы, постоянно находятся в состоянии локальной войны с абсурдом 'совковой' жизни и всегда выходят из нее победителями. Их причудливые истории, сдобренные раблезианской иронией автора, - части единого монолога - исповеди; это язык улицы и зоны, коммунальных кухонь и совканцелярий, язык и голос, по словам Бродского, 'русского сознания, криминализированного национальным опытом.., издевающегося над самим собой и, значит, не до конца уничтоженного'.
Sochinenija Juza Aleshkovskogo dolgoe vremja, vplot do serediny 90-kh, izdavalis nebolshimi tirazhami tolko za rubezhom. I eto dramatichno i smeshno, kak i sama ego proza, - ved ona (tak zhe, kak proizvedenija Zoschenko i Ven. Erofeeva) prednaznachena skoree dlja 'vnutrennego upotreblenija'. Tam, gde russkoj chelovek budet khokhotat ili chut ne plakat, amerikanets ili evropeets lish snova otmetit svoju nesposobnost ponjat 'etot zagadochnyj narod'. Geroi Aleshkovskogo - rabotjagi, mudretsy i stikhijnye filosofy, postojanno nakhodjatsja v sostojanii lokalnoj vojny s absurdom 'sovkovoj' zhizni i vsegda vykhodjat iz nee pobediteljami. Ikh prichudlivye istorii, sdobrennye rablezianskoj ironiej avtora, - chasti edinogo monologa - ispovedi; eto jazyk ulitsy i zony, kommunalnykh kukhon i sovkantseljarij, jazyk i golos, po slovam Brodskogo, 'russkogo soznanija, kriminalizirovannogo natsionalnym opytom.., izdevajuschegosja nad samim soboj i, znachit, ne do kontsa unichtozhennogo'.
