Осенью прошлого года во время деловой поездки в Нью-Йорк меня пригласили на новогодний (по иудейскому календарю) праздник в театральный зал «Миллениум».
Открывая вечер, на котором присутствовало много иммигрантов из бывшего СССР, ведущая сообщила, что в зале находится создатель и главный режиссер Камерного еврейского музыкального театра Юрий Шерлинг, то есть я. И двухтысячный зал встал. Зрители аплодисментами заставили подняться на сцену. Поблагодарив их за память, я сел к роялю и, аккомпанируя себе, спел композицию из старых еврейских песен. Пел бы еще и еще, но слезы душили: без малого четверть века минуло с того дня, когда после моего изгнания из театра он вскоре духовно, а затем и физически умер, но люди продолжали помнить о нем. В антракте зрители окружили меня. Расспрашивали о моей судьбе, о семье, сетовали на то, что возродить театр не удается. Говорили о неоценимой роли, которую сыграли его спектакли в их поединке с советскими властями за свободную, достойную жизнь, за право самому выбирать страну проживания. А молодые, никогда не видевшие наших спектаклей и знавшие о них лишь от старших, интересовались, где можно прочитать о театре, его спектаклях, артистах... Нигде! И я понял, что рассказать об этом театре, сохранить в истории истинный подвиг его коллектива в темные времена советского тотального антисемитизма, когда творческая индивидуальность была строжайшим табу, о людях, переживших «одиночество в толпе», — мой священный долг. И я решил исполнить его, написав эту книгу.
Osenju proshlogo goda vo vremja delovoj poezdki v Nju-Jork menja priglasili na novogodnij (po iudejskomu kalendarju) prazdnik v teatralnyj zal «Millenium».
Otkryvaja vecher, na kotorom prisutstvovalo mnogo immigrantov iz byvshego SSSR, veduschaja soobschila, chto v zale nakhoditsja sozdatel i glavnyj rezhisser Kamernogo evrejskogo muzykalnogo teatra Jurij Sherling, to est ja. I dvukhtysjachnyj zal vstal. Zriteli aplodismentami zastavili podnjatsja na stsenu. Poblagodariv ikh za pamjat, ja sel k rojalju i, akkompaniruja sebe, spel kompozitsiju iz starykh evrejskikh pesen. Pel by esche i esche, no slezy dushili: bez malogo chetvert veka minulo s togo dnja, kogda posle moego izgnanija iz teatra on vskore dukhovno, a zatem i fizicheski umer, no ljudi prodolzhali pomnit o nem. V antrakte zriteli okruzhili menja. Rassprashivali o moej sudbe, o seme, setovali na to, chto vozrodit teatr ne udaetsja. Govorili o neotsenimoj roli, kotoruju sygrali ego spektakli v ikh poedinke s sovetskimi vlastjami za svobodnuju, dostojnuju zhizn, za pravo samomu vybirat stranu prozhivanija. A molodye, nikogda ne videvshie nashikh spektaklej i znavshie o nikh lish ot starshikh, interesovalis, gde mozhno prochitat o teatre, ego spektakljakh, artistakh... Nigde! I ja ponjal, chto rasskazat ob etom teatre, sokhranit v istorii istinnyj podvig ego kollektiva v temnye vremena sovetskogo totalnogo antisemitizma, kogda tvorcheskaja individualnost byla strozhajshim tabu, o ljudjakh, perezhivshikh «odinochestvo v tolpe», — moj svjaschennyj dolg. I ja reshil ispolnit ego, napisav etu knigu.
