"Гаргантюа и Пантагрюэль" - весёлая, темпераментная энциклопедия нравов европейского Ренессанса. Великий Рабле подобрал такой ключ к жизни, к народному творчеству, чтобы на страницах романа жизнь забила ключом, не иссякающим в веках, - и раскаты его гомерческого хохота его героев до сих пор слышны в мировой литературе. В романе "Гаргантюа и Пантагрюэль" чудесным образом уживаются откровенная насмешка и сложный гротеск, непристойность и глубина. "Рабле собирал мудрость в народной стихии старинных провинциальных наречий, поговорок, пословиц, школьных фарсов, из уст дураков и шутов. Но, преломляясь через это шутовство, раскрываются во всем своём величии гений века и его пророческая сила", - писал историк Мишле. Этот шедевр венчает карнавальную культуру Среднеековья, проливая "обратный свет на тысячелетия развития народной смеховой культуры". Заразительный раблезианский смех оздоровил литературу и навсегда покорил широкую читательскую аудиторию. Богатейшая языковая палитра романа сохранена замечательным перевоом Н. Любимова, а яркая образность нашла идеальное выражение в иллюстрациях французского художника Густава Доре.
"Gargantjua i Pantagrjuel" - vesjolaja, temperamentnaja entsiklopedija nravov evropejskogo Renessansa. Velikij Rable podobral takoj kljuch k zhizni, k narodnomu tvorchestvu, chtoby na stranitsakh romana zhizn zabila kljuchom, ne issjakajuschim v vekakh, - i raskaty ego gomercheskogo khokhota ego geroev do sikh por slyshny v mirovoj literature. V romane "Gargantjua i Pantagrjuel" chudesnym obrazom uzhivajutsja otkrovennaja nasmeshka i slozhnyj grotesk, nepristojnost i glubina. "Rable sobiral mudrost v narodnoj stikhii starinnykh provintsialnykh narechij, pogovorok, poslovits, shkolnykh farsov, iz ust durakov i shutov. No, prelomljajas cherez eto shutovstvo, raskryvajutsja vo vsem svojom velichii genij veka i ego prorocheskaja sila", - pisal istorik Mishle. Etot shedevr venchaet karnavalnuju kulturu Sredneekovja, prolivaja "obratnyj svet na tysjacheletija razvitija narodnoj smekhovoj kultury". Zarazitelnyj rablezianskij smekh ozdorovil literaturu i navsegda pokoril shirokuju chitatelskuju auditoriju. Bogatejshaja jazykovaja palitra romana sokhranena zamechatelnym perevoom N. Ljubimova, a jarkaja obraznost nashla idealnoe vyrazhenie v illjustratsijakh frantsuzskogo khudozhnika Gustava Dore.
