"Надо, чтобы это было одновременно гнусно, целомудренно, наивно и реалистично. Подобного варева еще не видывали, так пусть увидят", - примеривался к будущему роман}' Флобер. Жестокие сцены "Саламбо" жуткой эротикой превосходят Бодлера и Сада: никогда еще человеческое тело не отдавалось на поругание с такой откровенностью, как в карфагенских жертвоприношениях Молоху.
И целомудрие достигает градуса бесстрастия, ибо похоть ливийского наемника и африканского царя - двух символов мужского жестокого желания - направлена на служительницу безмужней лунной богини. Восток виделся Флоберу "безликим мифом", без судеб и страстей. Но трудно представить себе страсть губительнее такого бесстрастия, жар, который через две с лишним тысячи лет опалял бы читателя гак, как этот лунный холод.
"Nado, chtoby eto bylo odnovremenno gnusno, tselomudrenno, naivno i realistichno. Podobnogo vareva esche ne vidyvali, tak pust uvidjat", - primerivalsja k buduschemu roman}' Flober. Zhestokie stseny "Salambo" zhutkoj erotikoj prevoskhodjat Bodlera i Sada: nikogda esche chelovecheskoe telo ne otdavalos na poruganie s takoj otkrovennostju, kak v karfagenskikh zhertvoprinoshenijakh Molokhu.
I tselomudrie dostigaet gradusa besstrastija, ibo pokhot livijskogo naemnika i afrikanskogo tsarja - dvukh simvolov muzhskogo zhestokogo zhelanija - napravlena na sluzhitelnitsu bezmuzhnej lunnoj bogini. Vostok videlsja Floberu "bezlikim mifom", bez sudeb i strastej. No trudno predstavit sebe strast gubitelnee takogo besstrastija, zhar, kotoryj cherez dve s lishnim tysjachi let opaljal by chitatelja gak, kak etot lunnyj kholod.
