"Он умер, когда мне было десять - возраст... не мемуариста, скажем так, - и сегодня, годы спустя, я, подобно прустовскому Марселю, с замиранием сердца слагавшему и сослагавшему "своего" Свана, пытаюсь понять, что же все-таки это значит - "мой отец, Майк Науменко". Помню, как мне осторожно сказали о его смерти и осторожно, с оглядкой, дали "побыть одному..." Совершенный вид одиночества - неумелая скорбь: он больше не будет клеить со мной самолеты, он больше не будет меня наказывать... И совершенное недоумение: зачем он это сделал? Он умер стремительно, словно улетел на одном из своих самолетов... а я остался - слагать, сослагать... Вероятно, к тем, кто внизу, под надгробиями и обелисками, надлежало б писать перевернутыми буквами, как это делают планшетисты. Но боюсь, что в практике эпитафий не зарегистрировано ни одного подобного случая. (Это я так подбираюсь к этике мемуариста.) Двигаясь "по направлению к отцу", я ревнив ко всему, что сегодня пишут и говорят о нем....
"On umer, kogda mne bylo desjat - vozrast... ne memuarista, skazhem tak, - i segodnja, gody spustja, ja, podobno prustovskomu Marselju, s zamiraniem serdtsa slagavshemu i soslagavshemu "svoego" Svana, pytajus ponjat, chto zhe vse-taki eto znachit - "moj otets, Majk Naumenko". Pomnju, kak mne ostorozhno skazali o ego smerti i ostorozhno, s ogljadkoj, dali "pobyt odnomu..." Sovershennyj vid odinochestva - neumelaja skorb: on bolshe ne budet kleit so mnoj samolety, on bolshe ne budet menja nakazyvat... I sovershennoe nedoumenie: zachem on eto sdelal? On umer stremitelno, slovno uletel na odnom iz svoikh samoletov... a ja ostalsja - slagat, soslagat... Verojatno, k tem, kto vnizu, pod nadgrobijami i obeliskami, nadlezhalo b pisat perevernutymi bukvami, kak eto delajut planshetisty. No bojus, chto v praktike epitafij ne zaregistrirovano ni odnogo podobnogo sluchaja. (Eto ja tak podbirajus k etike memuarista.) Dvigajas "po napravleniju k ottsu", ja revniv ko vsemu, chto segodnja pishut i govorjat o nem....
