Так сложилось, что слово "руны" вызывает ассоциацию со стоячими воротничками эсэсовских черных мундиров. Это вносит изрядную путаницу в эмоциональную окраску любого разговора о священных письменах древних германцев. Это происходит не на уровне доводов разума, а где-то на уровне рефлексов, воспитанных с детства. В чем тут связь? Почему исследователь истории Третьего Рейха неминуемо сталкивается с образом северного воина, сурово глядящего на него из-за круглого щита, а тот, кто берется писать об истории рун, невольно ежится под прозрачно-голубым взглядом обитателя Вевельсбурга? Чтобы ответить на этот вопрос, не нужно углубляться в исследование оккультных корней идеологии НСДАП или пытаться рассуждать о темной и светлой духовной энергии. Причина лежит на поверхности.
Tak slozhilos, chto slovo "runy" vyzyvaet assotsiatsiju so stojachimi vorotnichkami esesovskikh chernykh mundirov. Eto vnosit izrjadnuju putanitsu v emotsionalnuju okrasku ljubogo razgovora o svjaschennykh pismenakh drevnikh germantsev. Eto proiskhodit ne na urovne dovodov razuma, a gde-to na urovne refleksov, vospitannykh s detstva. V chem tut svjaz? Pochemu issledovatel istorii Tretego Rejkha neminuemo stalkivaetsja s obrazom severnogo voina, surovo gljadjaschego na nego iz-za kruglogo schita, a tot, kto beretsja pisat ob istorii run, nevolno ezhitsja pod prozrachno-golubym vzgljadom obitatelja Vevelsburga? Chtoby otvetit na etot vopros, ne nuzhno uglubljatsja v issledovanie okkultnykh kornej ideologii NSDAP ili pytatsja rassuzhdat o temnoj i svetloj dukhovnoj energii. Prichina lezhit na poverkhnosti.
