Прообразом фабулы "драматической поэмы" "Дон Жуан" послужила для А.К.Толстого первая версия этого сюжета, принадлежащая знаменитому испанцу Тирсо де Молина. Вольно или невольно, единственного своего "испанского героя" Толстой наделил чертами героев русской литературы, "лишних людей": Онегина, Печорина, пушкинского Фауста... Отголоски, почти цитаты из пушкинских, лермонтовских признаний-прозрений... А разговор Дон Жуана о Боге с мавром Боабдилом - это, в сущности, разговор Ивана Карамазова со Смердяковым: еще один "русский мотив" в "испанской пьесе" графа Толстого. Стихи пьесы, будучи пленительной поэзией, звучат как разговорная речь (напоминая, и не только этим, "Горе от ума"), а смысл, вложенный в них автором, оказывается во все времена столь современным потому, что времена, хоть и меняются, конечно, но в чем-то остаются неизменными.
Proobrazom fabuly "dramaticheskoj poemy" "Don Zhuan" posluzhila dlja A.K.Tolstogo pervaja versija etogo sjuzheta, prinadlezhaschaja znamenitomu ispantsu Tirso de Molina. Volno ili nevolno, edinstvennogo svoego "ispanskogo geroja" Tolstoj nadelil chertami geroev russkoj literatury, "lishnikh ljudej": Onegina, Pechorina, pushkinskogo Fausta... Otgoloski, pochti tsitaty iz pushkinskikh, lermontovskikh priznanij-prozrenij... A razgovor Don Zhuana o Boge s mavrom Boabdilom - eto, v suschnosti, razgovor Ivana Karamazova so Smerdjakovym: esche odin "russkij motiv" v "ispanskoj pese" grafa Tolstogo. Stikhi pesy, buduchi plenitelnoj poeziej, zvuchat kak razgovornaja rech (napominaja, i ne tolko etim, "Gore ot uma"), a smysl, vlozhennyj v nikh avtorom, okazyvaetsja vo vse vremena stol sovremennym potomu, chto vremena, khot i menjajutsja, konechno, no v chem-to ostajutsja neizmennymi.
