Перед нами и роман воспитания, и роман путешествий, и детектив с боковым сюжетом, и мемуары, и "производственный роман", переводящий наития вдохновения в технологии творчества, и роман-эссе. При этом это традиционный толстый русский роман: с типами, с любовью, судьбой, разговорами, описаниями природы.
С Юрием Михайловичем Германтовым, амбициозным возмутителем академического спокойствия, знаменитым петербургским искусствоведом, мы знакомимся на рассвете накануне отлёта в Венецию, когда захвачен он дерзкими идеями новой, главной для него книги об унижении Палладио. Одержимость абстрактными, уводящими вглубь веков идеями понуждает его переосмысливать современность и свой жизненный путь. Такова психологическая - и фабульная - пружина подробного многослойного повествования, сжатого в несколько календарных дней.
Эгоцентрик Германтов сразу овладевает центром повествования, а ткань текста выплетается беспокойным внутренним монологом героя. Мы во внутреннем, гулком, густо заселённом воспоминаниями мире Германтова, сомкнутом с мирами искусства.
Череда лиц, живописных холстов, городских ландшафтов. Наблюдения, впечатления. Поворотные события эпохи и судьбы в скорописи мимолётных мгновений. Ошибки действительности с воображением. Обрывки сюжетных нитей, которые спутываются-распутываются, в конце концов - связываются.
Смешение времён и - литературных жанров. Прошлое, настоящее, будущее. Послевоенное ленинградское детство оказывается не менее актуальным, чем Последние известия, а текущая злободневность настигает Германтова на оживлённой улице, выплёскивается с телеэкрана, даже вторгается в Венецию и лишает героя душевного равновесия. Огромное время трансформирует формально ограниченное днями действия пространство романа.
Pered nami i roman vospitanija, i roman puteshestvij, i detektiv s bokovym sjuzhetom, i memuary, i "proizvodstvennyj roman", perevodjaschij naitija vdokhnovenija v tekhnologii tvorchestva, i roman-esse. Pri etom eto traditsionnyj tolstyj russkij roman: s tipami, s ljubovju, sudboj, razgovorami, opisanijami prirody.
S Juriem Mikhajlovichem Germantovym, ambitsioznym vozmutitelem akademicheskogo spokojstvija, znamenitym peterburgskim iskusstvovedom, my znakomimsja na rassvete nakanune otljota v Venetsiju, kogda zakhvachen on derzkimi idejami novoj, glavnoj dlja nego knigi ob unizhenii Palladio. Oderzhimost abstraktnymi, uvodjaschimi vglub vekov idejami ponuzhdaet ego pereosmyslivat sovremennost i svoj zhiznennyj put. Takova psikhologicheskaja - i fabulnaja - pruzhina podrobnogo mnogoslojnogo povestvovanija, szhatogo v neskolko kalendarnykh dnej.
Egotsentrik Germantov srazu ovladevaet tsentrom povestvovanija, a tkan teksta vypletaetsja bespokojnym vnutrennim monologom geroja. My vo vnutrennem, gulkom, gusto zaseljonnom vospominanijami mire Germantova, somknutom s mirami iskusstva.
Chereda lits, zhivopisnykh kholstov, gorodskikh landshaftov. Nabljudenija, vpechatlenija. Povorotnye sobytija epokhi i sudby v skoropisi mimoljotnykh mgnovenij. Oshibki dejstvitelnosti s voobrazheniem. Obryvki sjuzhetnykh nitej, kotorye sputyvajutsja-rasputyvajutsja, v kontse kontsov - svjazyvajutsja.
Smeshenie vremjon i - literaturnykh zhanrov. Proshloe, nastojaschee, buduschee. Poslevoennoe leningradskoe detstvo okazyvaetsja ne menee aktualnym, chem Poslednie izvestija, a tekuschaja zlobodnevnost nastigaet Germantova na ozhivljonnoj ulitse, vypljoskivaetsja s teleekrana, dazhe vtorgaetsja v Venetsiju i lishaet geroja dushevnogo ravnovesija. Ogromnoe vremja transformiruet formalno ogranichennoe dnjami dejstvija prostranstvo romana.
